Иван Аксаков - О «Записке» К. С. Аксакова, поданной императору Александру II

Мы заканчиваем в нынешнем нумере печатание «Записки и дополнения к ней», представленных двадцать пять лет тому назад покойному императору Константином Сергеевичем Аксаковым. Благословенна память и царя, умевшего слышать истину, почтившего в подданном святейшее человеческое право – право искренности, независимости мнения, – и подданного, почтившего своего Государя величайшею и самою редкою для царей честью – прямодушным, полным уважения и любви, но вместе и смелым изъяснением правды! Надеяться ли, что этот посмертный голос чистейшего и свободнейшего из людей, так задушевно, так живо, во всеуслышание ныне звучащий, проникнет в сердца и правящих, и правимых и поможет водворению единства в разнообразных политических воззрениях русского общества? Хотелось бы надеяться, но мы не обольщаем себя такою мечтою, потому что мало людей серьезно и самостоятельно ищущих истины, и наоборот, так много их, рабствующих патентованной «либеральной» доктрине и, не утруждая головы, уверовавших в готовую заемную формулу!.. Тем не менее было бы желательно устранить для искренно недоразумевающих всякие недоразумения, договориться до конца и выяснить наконец до непререкаемости (что так нужно общественному сознанию) общие основы русской народной политической мысли… В этом отношении, мы думаем, «Записка» К. С., несмотря на то, что написана четверть века тому назад, является во благовременьи, и теперь именно более во благовременьи, нежели в 1855 году. Она ставит и по-своему решает те именно принципиальные вопросы, которые теперь не только глухо, – даже явно волнуют умы, но которые почти и не поднимались в начале царствования покойного Государя, когда на череду стояли другие неотложные задачи первенствующей важности – уничтожение крепостного права, судебной кривды и пр. Мы хорошо знаем тот отзыв, которым очень многие поверхностные умы станут отделываться от логических определений и выводов этой «Записки»: «Это сочинение идеалиста, не имеющее ничего общего с реальною жизнью, это теория принципов, а не практические указания» и т. д.

Но что такое практика без идеализма? Это действие и движение ощупью в темноте. Величайшие практики мира, действительные преобразователи своих стран, потому только и велики, что были не только практики, но и идеалисты, были одушевлены заветною мечтою, имели в виду идеальную, вне личных расчетов поставленную цель, в достижении которой и полагали свой личный подвиг. Таким практиком был Петр; таков и Бисмарк с своим идеалом единодержавной Германии. Дело не в идеализма, а в содержании самого идеала. Если идеал сам по себе оказывается доброкачествен, верен и истинен и неудобоприменимым представляется лишь потому, что слишком возвышен, то это еще не причина заключать об его непригодности. Напротив: тем-то он и хорош. Беден тот идеал, который легко и удобно воплощается в несовершенство внешнего дела или явления человеческого; но благотворен именно тот, который предносится пред несовершенством людским, служит людям поверкою, критерием их действий и учреждений, вечным двигателем к совершенствованию. Что фальшиво в сфере принципа, то уж непременно фальшиво и в жизни. Поэтому там и в такие времена, где историческим фактором является уже не одно непосредственное творчество жизни, не одно действие инстинкта, но и деятельность сознания, нельзя пренебрегать постановкою вопросов в принципе и презрительно относиться к идеальному их разрешению, а следует лишь проверять его истинность – историческими данными прошлого и настоящего.

Да, автор «Записки» – идеалист, но этот идеалист оказался пророком, и печальная правда его пророчества сама собою свидетельствует о реальной истине, которая лежала в основе его идеализма… Объяснив, что Петр изменил самые отношения власти к народу, установил именно ту административную опеку над жизнью частною и общественною, которую мы подробно обрисовали в передовой статье 26-го N «Руси», – или, по словам К. С. Аксакова, ту «систему вмешательства в общественную, внутреннюю свободу жизни», которая, порождая в людях «рабское чувство», вместе с рабским чувством вызывает в них, как рабскую похоть, «политическое властолюбие», – этот свободный духом подданный пред лицом своего Государя исповедует далее следующее: «Как скоро правительство отнимает постоянно внутреннюю, общественную свободу народа, оно заставит, наконец, искать свободы внешней, политической. Чем далее будет продолжаться петровская правительственная система, – хотя по наружности и не столь резкая, как при нем, – система, столь противоположная русскому народу, вторгающаяся в общественную свободу жизни, стесняющая свободу духа, мысли, мнения и делающая из подданного раба: тем более будут входить в Россию чуждые начала, тем более людей будет отставать от народной русской почвы, тем более будут колебаться основы русской земли, – тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат наконец Россию – когда она перестанет быть Россией. Да, опасность для России одна: если она перестанет быть Россией, – к чему ведет ее постоянно теперешняя петровская правительственная система. Дай же Бог, чтоб этого не было».

О революционных попытках в то время не было и помина, но автор имел пред своими глазами тридцать лет предшествовавшего царствования, в которое, как мы заметили в своей вышеуказанной статье, система петровской правительственной над жизнью опеки дошла до своего апогея. Пророчество автора верно не по отношению к последовавшей за царствованием Николая I правительственной системе Александра II, а к продолжавшемуся действию самих начал реформы Петровой, слишком глубоко втравленных в русскую государственную и даже общественную жизнь – без малого двумя веками насилия и соблазнов. Никто так радостно не приветствовал освободительные начинания покойного Государя, как именно К. С. Аксаков. «В Россию веруя», – писал он, обращаясь к царю (впрочем сам про себя) в стихах, найденных в черновой рукописи и напечатанных лишь после кончины автора, —

Скончавшись на шестой год царствования Государя Александра II, К. С. не мог, конечно, провидеть все новые усложнения общественного организма и строя, но в последние годы своей жизни он смущался уже не столько действиями правительства, сколько недостаточностью разумения истинных народных начал в самой общественной среде, призванной правительством к деятельности. Его строгая взыскательность относительно верности этим началам выразилась между прочим в критическом разборе некоторых докладов редакционных комиссий по административному устройству крестьян.

Кто сколько-нибудь помнит царствование императора Николая, тот не может не надивиться тем исполинским шагам, которые совершила наша личная и общественная свобода в последовавшее и теперь уже минувшее царствование. Если бы кому, хоть за год до вступления на престол Александра II, представили в перспективе и земские учреждения, и суды, и развитие периодической печати, и даже тот простор слова, которым мы теперь пользуемся, – он бы признал это несбыточною мечтою. Но внутреннее целение, но врачевание болезней духа, причиненных петровской реформой и разрывом прежнего союза земли с государством, – все это не могло, конечно, совершиться так же скоро, как доступные внешней власти внешние нововведения. «Прямое целение на современно зло, возникшее в России – это понять Россию и возвратиться к русским основам, согласным с ее духом, к образу действий, согласному с понятиями, с существом России», – говорит в своей «Записке» К. С. Аксаков. Это-то и оказалось наитруднейшей задачей, потому что зло пустило слишком глубокие корни в духовную почву русского общества. Реформы Александра II были истинно благодетельны, ослабили в сильной степени прежнюю административную опеку, создали основания для свободной деятельности жизни внутренней, земской, – но, к сожалению, самое понимание России и ее государственного идеала было еще слишком слабо в правящих и руководящих общественных сферах. Если историческое семя и пустило стебли, и самые стебли кое-как пробились сквозь мусор и хлам полуразрушенных прежних сооружений, сквозь плотные наслоения лживых понятий, – то все же этого неубранного мусора и хлама, этих неразбитых наслоений было так много, что стебли не перемогли их, не пересилили своею растительностью, – как пересиливает весною старую ветошь лугов новая, молодая трава. В новизнах царствования действительно слышалась старина, по выражению старообрядцев, – это выражение верно, – но еще только слышалась и вскоре затем заглушена новизною, или точнее: петровскою недавнею стариною в ее же последовательном развитии, в ее новом фазисе. Виною тому «новопреобразованные Петром русские, – которые, как говорит „Записка“, увлеченные частию насилием, частию соблазном на иностранный путь», сжились с своим положением, полюбили его и другого пути для себя не признали, да и не признают…